15.12.2008 в 23:40
Пишет Тиннаро:Дискуссия о боге в книге Иова.
читать дальше
История Иова - история праведника, благочестивейшего патриарха, человека благообразного, глубоко верующего, примернейшего из чад Божьих, отменного семьянина, трудолюбивого, состоятельного и не жадного, который как никто другой имеет право рассчитывать не милосердие и признательность Яхве, - и однако же именно от Яхве получающего тяжелейшие испытания злом и неблагодарностью.
Страдающий праведник – тема, известная шумеро-вавилонской и древнеегипетской литературам. Но там она не озарена драматической напряженностью Книги Иова. Пафос протеста человека против деяний Бога сравним в некоторой мере лишь с пафосом древнегреческой классической трагедии. Однако в последней царит неумолимый рок, неподвластный даже богам. В Книге Иова же герой призывает самого Бога к суду и требует от Него ответа, а Бог отвечает ему и упрекает в неискренности друзей Иова за то, что они порицали его, исходя из формальной теодицеи, отрицающей сомнение.
На протяжении веков смысл книги Иова трактовался различно. В Талмуде и Мидраше Иов рассматривался то как один из немногих подлинно богобоязненных персонажей Танаха, то как богохульник. В Талмуде приводиться мнение о том, что Иов - вымышленная личность, герой назидательной притчи. Однако, в том же месте сказано, что по библейской характеристике Иов превосходит праведностью даже праотца Авраама.
Современные исследователи придерживаются различных точек зрения на морально-религиозный смысл Книги Иова. Бог не дает Иову прямого ответа; вместо объяснения причины страданий Он ставит перед ним ряд, на первый взгляд, не относящихся к делу иронических вопросов, которые убеждают Иова в ничтожности знаний и силы человека.
На первый взгляд есть какая-то неуместность, театральная рисовка в устремленном на этого несчастного великолепном божественном пафосе.
В своих речах к Иову Бог вроде бы действительно говорит о том, что заботит Его Самого, а не о том, что печалит душу страдальца и что доставляет тому, помимо прочего, невероятные физические мучения. И это обычно смущает наш разум и сердце. Вот как поясняет этот момент Козырев: “Бог приходит на суд, затеянный Иовом, но не в качестве ответчика, как хотели бы атеисты, а в качестве свидетеля, могущего сообщить суду чрезвычайные факты, меняющие суть дела... Бог говорит в своей третьей речи о спасении падшей твари”. Появляется слово “спасение” и обетование о нем тогда, когда Яхве сообщает Иову о невозможности спастись собственною десницей, собственными силами. И в этом освещении раскрывается логика поначалу кажущихся устрашающими речей. Козырев пишет: “Слово „спасти” звучит в самом конце речи Господа, но к нему стягиваются ее смысловые нити, оно приуготовляется всем ходом предшествующих событий. Всемогущество — свобода — спасение; в этих трех узловых понятиях, раскрываемых последовательно Господом в образах природных явлений, сосредоточена вся история мироздания. Иов должен был обозреть ее, всю сразу, с той божественной высоты суждений, на которую звал его Господь Своей речью. Он должен был вначале узнать о предвечном всемогуществе Божием, о самоограничении этого всемогущества в наделении твари свободой и о восстании своевольной твари против Творца, чтобы получить, наконец, откровение о грядущем спасении твари искупительной жертвой Сына, а вместе с тем — и ответ на все мучившие его вопросы”. Таким образом, Бог, исходящий из бури, грома и тучи, постепенно нисходит к главной нужде Своего вопрошателя Иова.
Козырев прочитывает Книгу Иова как книгу богоусыновительную. Бог возводит к Себе Иова через невероятные и искусительные (для него и для нас) страдания. Но не по прихоти, а потому, что мера справедливости поколеблена в мироздании. Яхве не говорит прямо, что Сама Справедливость будет распята в мире на кресте, но выводит Иова за пределы тривиальных, принятых во вполне благонамеренной человеческой среде суждений о справедливости, которыми полны речи его друзей, — к иной правде, уяснение которой возможно через страдание.
Иов в некотором смысле прообраз страждущего Христа. У Козырева эта мысль звучит постоянно. Но если Иисусу дано было знать о Своем богосыновстве, то на путях трудного усыновления Иова Козырев оправдывает его богоборчество вопреки благочестивому семинарскому пустословию, которым заслонена вся эта трагическая история. “Богоборчество Иова... было инспирировано не желанием самоутвердиться, а страхом потерять Бога”, исканием Творца и Судии. Своим дерзновением Иов, не подозревая того, боролся с мироправителем тьмы и побеждал его непрестанным взысканием правды, “хождением перед Богом”, пока Вседержитель не предстал перед Иовом воочию.
О каком “отеческом благоволении” у Бухарева, и вместе с ним у Козырева, идет речь? О том самом, какое дано в заключительной главе библейской Книги Иова: “И Господь принял лице Иова. И возвратил Господь потерю Иова, когда он помолился за друзей своих; и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде” (Иов, 42: 9 — 10).
Как написал в своей весьма замечательной поэме “Иов. Свободное подражание священной книге Иова” Федор Глинка:
Есть и другие трактовки смысла вопросов, задаваемых Богом Иову. Одна из них говорит, что обращенные к Иову вопросы направлены на то, чтобы насильственно расширить его кругозор и принудить его к экстатическому изумлению перед тайнами мира, которое перекрыло бы его личную обиду. Вспомним, что Сатана при заключении пари поставил под вопрос не что иное, как именно возможность человеческого бескорыстия, - а что может быть бескорыстнее, чем такое изумление, в котором человек забывает самого себя?... Если греческий мыслитель Протагор, может быть, в эту же эпоху (V в. до н.э. - наиболее вероятная датировка "Книги Иова") назвал человека "мерой всех вещей", то здесь (в словах Бога) возникает картина Вселенной, для которой человек и все человеческое как раз не могут служить мерой.
Ни на один из своих вопросов Иов не получил ответа. Но в его душе наступает катарсис (по гречески - очищение), не поддающийся рассудочному разъяснению. Его воля не сломлена, но он по доброй воле отступается от своего бунта. Яхве перестал для него быть бессмысленной прописной истиной и стал живым образом, загадочным, как все живое. Именно это для Иова важнее всего - что он знает о Яхве не с чужих слов, а видит сам:
"Книга Иова" как бы подытоживает центральную для ближневосточной древней литературы проблематику смысла жизни перед лицом страдания невинных и передает ее европейской литературе. Мучения Иова как бы вечно живы и с течением времени только усиливаются. Разные оттенки главной мысли книги терзают умы писателей и теологов: для средневекового сознания главным были афоризмы "Бог дал, Бог и взял - благословенно имя Господне!" и "Приемлем мы от Бога добро - ужели не примем от Него зло?", в Новое время тематику "Книги Иова" разрабатывали крупнейшие авторы Ренессанса испанец Луис де Леон, великий Шекспир, уже упоминавшийся Гете. Исключительно же велико ее значение для русского романа прошлого века, особенно для творчества Ф.М. Достоевского. С ней впрямую связана проблематика его вершинного романа "Братья Карамазовы", она звучит и воспоминаниях старца Зосимы, и в протестующем вопле Ивана:" Я не Бога не принимаю... я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять... Лучше уж я останусь при неотмщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ", и даже в самом приятии мира Алешей, которое мыслится как приятие по ту сторону неприятия, как аналог финала "Книги Иова".
Завершим разговор еще одной цитатой - фрагментом большого стихотворения известного писателя и поэта, лидера русского символизма Д.С. Мережковского "Иов".
URL записичитать дальше
История Иова - история праведника, благочестивейшего патриарха, человека благообразного, глубоко верующего, примернейшего из чад Божьих, отменного семьянина, трудолюбивого, состоятельного и не жадного, который как никто другой имеет право рассчитывать не милосердие и признательность Яхве, - и однако же именно от Яхве получающего тяжелейшие испытания злом и неблагодарностью.
Страдающий праведник – тема, известная шумеро-вавилонской и древнеегипетской литературам. Но там она не озарена драматической напряженностью Книги Иова. Пафос протеста человека против деяний Бога сравним в некоторой мере лишь с пафосом древнегреческой классической трагедии. Однако в последней царит неумолимый рок, неподвластный даже богам. В Книге Иова же герой призывает самого Бога к суду и требует от Него ответа, а Бог отвечает ему и упрекает в неискренности друзей Иова за то, что они порицали его, исходя из формальной теодицеи, отрицающей сомнение.
На протяжении веков смысл книги Иова трактовался различно. В Талмуде и Мидраше Иов рассматривался то как один из немногих подлинно богобоязненных персонажей Танаха, то как богохульник. В Талмуде приводиться мнение о том, что Иов - вымышленная личность, герой назидательной притчи. Однако, в том же месте сказано, что по библейской характеристике Иов превосходит праведностью даже праотца Авраама.
Современные исследователи придерживаются различных точек зрения на морально-религиозный смысл Книги Иова. Бог не дает Иову прямого ответа; вместо объяснения причины страданий Он ставит перед ним ряд, на первый взгляд, не относящихся к делу иронических вопросов, которые убеждают Иова в ничтожности знаний и силы человека.
На первый взгляд есть какая-то неуместность, театральная рисовка в устремленном на этого несчастного великолепном божественном пафосе.
Можешь ли возвысить голос твой к облакам,
чтобы вода в обилии покрыла тебя?
Можешь ли посылать молнии, и пойдут ли они,
и скажут ли тебе: “вот мы”?
Кто вложил мудрость в сердце,
или кто дал смысл разуму?
Кто может расчислить облака своею мудростью
и удержать сосуды неба,
когда пыль обращается в грязь
и глыбы слипаются?
чтобы вода в обилии покрыла тебя?
Можешь ли посылать молнии, и пойдут ли они,
и скажут ли тебе: “вот мы”?
Кто вложил мудрость в сердце,
или кто дал смысл разуму?
Кто может расчислить облака своею мудростью
и удержать сосуды неба,
когда пыль обращается в грязь
и глыбы слипаются?
В своих речах к Иову Бог вроде бы действительно говорит о том, что заботит Его Самого, а не о том, что печалит душу страдальца и что доставляет тому, помимо прочего, невероятные физические мучения. И это обычно смущает наш разум и сердце. Вот как поясняет этот момент Козырев: “Бог приходит на суд, затеянный Иовом, но не в качестве ответчика, как хотели бы атеисты, а в качестве свидетеля, могущего сообщить суду чрезвычайные факты, меняющие суть дела... Бог говорит в своей третьей речи о спасении падшей твари”. Появляется слово “спасение” и обетование о нем тогда, когда Яхве сообщает Иову о невозможности спастись собственною десницей, собственными силами. И в этом освещении раскрывается логика поначалу кажущихся устрашающими речей. Козырев пишет: “Слово „спасти” звучит в самом конце речи Господа, но к нему стягиваются ее смысловые нити, оно приуготовляется всем ходом предшествующих событий. Всемогущество — свобода — спасение; в этих трех узловых понятиях, раскрываемых последовательно Господом в образах природных явлений, сосредоточена вся история мироздания. Иов должен был обозреть ее, всю сразу, с той божественной высоты суждений, на которую звал его Господь Своей речью. Он должен был вначале узнать о предвечном всемогуществе Божием, о самоограничении этого всемогущества в наделении твари свободой и о восстании своевольной твари против Творца, чтобы получить, наконец, откровение о грядущем спасении твари искупительной жертвой Сына, а вместе с тем — и ответ на все мучившие его вопросы”. Таким образом, Бог, исходящий из бури, грома и тучи, постепенно нисходит к главной нужде Своего вопрошателя Иова.
Козырев прочитывает Книгу Иова как книгу богоусыновительную. Бог возводит к Себе Иова через невероятные и искусительные (для него и для нас) страдания. Но не по прихоти, а потому, что мера справедливости поколеблена в мироздании. Яхве не говорит прямо, что Сама Справедливость будет распята в мире на кресте, но выводит Иова за пределы тривиальных, принятых во вполне благонамеренной человеческой среде суждений о справедливости, которыми полны речи его друзей, — к иной правде, уяснение которой возможно через страдание.
Иов в некотором смысле прообраз страждущего Христа. У Козырева эта мысль звучит постоянно. Но если Иисусу дано было знать о Своем богосыновстве, то на путях трудного усыновления Иова Козырев оправдывает его богоборчество вопреки благочестивому семинарскому пустословию, которым заслонена вся эта трагическая история. “Богоборчество Иова... было инспирировано не желанием самоутвердиться, а страхом потерять Бога”, исканием Творца и Судии. Своим дерзновением Иов, не подозревая того, боролся с мироправителем тьмы и побеждал его непрестанным взысканием правды, “хождением перед Богом”, пока Вседержитель не предстал перед Иовом воочию.
О каком “отеческом благоволении” у Бухарева, и вместе с ним у Козырева, идет речь? О том самом, какое дано в заключительной главе библейской Книги Иова: “И Господь принял лице Иова. И возвратил Господь потерю Иова, когда он помолился за друзей своих; и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде” (Иов, 42: 9 — 10).
Как написал в своей весьма замечательной поэме “Иов. Свободное подражание священной книге Иова” Федор Глинка:
"И жил наш патриарх-счастливец долго!
И внучатам твердили деды: “Он
Испытан Богом был — испытан строго:
Пустыня вся, страдальца слыша стон,
Дивилась, как он мог стерпеть так много!
Но Бог воззрел и — все былое сон! —
Темнит нас грех, но чистит огнь страданий,
И сладок плод от многих испытаний!..”
И внучатам твердили деды: “Он
Испытан Богом был — испытан строго:
Пустыня вся, страдальца слыша стон,
Дивилась, как он мог стерпеть так много!
Но Бог воззрел и — все былое сон! —
Темнит нас грех, но чистит огнь страданий,
И сладок плод от многих испытаний!..”
Есть и другие трактовки смысла вопросов, задаваемых Богом Иову. Одна из них говорит, что обращенные к Иову вопросы направлены на то, чтобы насильственно расширить его кругозор и принудить его к экстатическому изумлению перед тайнами мира, которое перекрыло бы его личную обиду. Вспомним, что Сатана при заключении пари поставил под вопрос не что иное, как именно возможность человеческого бескорыстия, - а что может быть бескорыстнее, чем такое изумление, в котором человек забывает самого себя?... Если греческий мыслитель Протагор, может быть, в эту же эпоху (V в. до н.э. - наиболее вероятная датировка "Книги Иова") назвал человека "мерой всех вещей", то здесь (в словах Бога) возникает картина Вселенной, для которой человек и все человеческое как раз не могут служить мерой.
Ни на один из своих вопросов Иов не получил ответа. Но в его душе наступает катарсис (по гречески - очищение), не поддающийся рассудочному разъяснению. Его воля не сломлена, но он по доброй воле отступается от своего бунта. Яхве перестал для него быть бессмысленной прописной истиной и стал живым образом, загадочным, как все живое. Именно это для Иова важнее всего - что он знает о Яхве не с чужих слов, а видит сам:
"Только слухом слышал я о Тебе;
ныне же глаза мои видят Тебя!"
ныне же глаза мои видят Тебя!"
"Книга Иова" как бы подытоживает центральную для ближневосточной древней литературы проблематику смысла жизни перед лицом страдания невинных и передает ее европейской литературе. Мучения Иова как бы вечно живы и с течением времени только усиливаются. Разные оттенки главной мысли книги терзают умы писателей и теологов: для средневекового сознания главным были афоризмы "Бог дал, Бог и взял - благословенно имя Господне!" и "Приемлем мы от Бога добро - ужели не примем от Него зло?", в Новое время тематику "Книги Иова" разрабатывали крупнейшие авторы Ренессанса испанец Луис де Леон, великий Шекспир, уже упоминавшийся Гете. Исключительно же велико ее значение для русского романа прошлого века, особенно для творчества Ф.М. Достоевского. С ней впрямую связана проблематика его вершинного романа "Братья Карамазовы", она звучит и воспоминаниях старца Зосимы, и в протестующем вопле Ивана:" Я не Бога не принимаю... я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять... Лучше уж я останусь при неотмщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ", и даже в самом приятии мира Алешей, которое мыслится как приятие по ту сторону неприятия, как аналог финала "Книги Иова".
Завершим разговор еще одной цитатой - фрагментом большого стихотворения известного писателя и поэта, лидера русского символизма Д.С. Мережковского "Иов".
Смертному Бог отвечал несказанным глаголом из бури.
Иов лежал пред лицом Иеговы во прахе и пепле:
"Вот я ничтожен, о, Господи! Мне ли с Тобою бороться?
Руку мою на уста полагаю, умолкнув навеки".
Но против воли, меж тем как лежал он во прахе и пепле -
Ненасыщенное правдою сердце его возмущалось.
Бог возвратил ему прежнее счастье, богатство умножил.
Новые дети на празднике светлом опять пировали.
Овцы, быки и верблюды во долинах паслись безмятежных.
Умер он в старости, долгими днями вполне насыщенный,
И до колена четвертого внуков и правнуков видел.
Только в морщинах лица его вечная дума таилась,
Только и в радости взор омрачен был неведомой скорбью.
Тщетно за всех угнетенных алкала душа его правды, -
Правды Господь никому никогда на земле не откроет.
Иов лежал пред лицом Иеговы во прахе и пепле:
"Вот я ничтожен, о, Господи! Мне ли с Тобою бороться?
Руку мою на уста полагаю, умолкнув навеки".
Но против воли, меж тем как лежал он во прахе и пепле -
Ненасыщенное правдою сердце его возмущалось.
Бог возвратил ему прежнее счастье, богатство умножил.
Новые дети на празднике светлом опять пировали.
Овцы, быки и верблюды во долинах паслись безмятежных.
Умер он в старости, долгими днями вполне насыщенный,
И до колена четвертого внуков и правнуков видел.
Только в морщинах лица его вечная дума таилась,
Только и в радости взор омрачен был неведомой скорбью.
Тщетно за всех угнетенных алкала душа его правды, -
Правды Господь никому никогда на земле не откроет.